871. МАМА МИЛАЯ МОЯ. Лисичёнок (Гурко) Тамара

Сведения об авторе смотреть здесь.

 Плачет душа, а сердце рвётся на части. Уходит от меня моя мама. Уходит, не прощаясь. А я не отпускаю её, кричу, рыдая:

 - Мамочка, открой глаза! Посмотри на меня. Скажи что-нибудь.

 Но мама, такая близкая и родная, с которой мы ещё сегодня ночью пели песни, молчит, лежит недвижимая, закрыв глаза. Только чуть-чуть шевелятся губы, да вздрагивают веки, будто силится она их открыть и не может. И что-то хочет мне сказать.

 - Говори! – тормошу её. – Говори со мной.

 Но врач «скорой» оттаскивает меня, уговаривая:

 - Дайте ей спокойно умереть, не тревожьте.

 И соседки успокаивают:

 - Не кричи, Тамара, нельзя так, душу ты её мучаешь, уйти не даёшь.

 - И не дам! – рвусь я из их рук. – Не хочу оставаться одна, пусть и мою душу с собой заберёт.

 И будто забрала. Долго ходила я с зияющей ранкой внутри. Пусто там было, темно и тихо. Как в могиле.

 И только ночами в те часы, которыми в последнее время просыпалась мама, что-то сдвигалось и летело в ночь, в темноту небёс. Это был крик немой и печальный, взывающий к богу:

 Боже святой, верни мне маму!

 После того, как ушёл из жизни её сожитель, мы опять обнимались. Моя мамочка, будто сбросив невидимые оковы, снова стала прежней, самой любимой и любящей. Мы говорили, говорили… Обо всём. Она рассказывала мне о том, как после того, как сгорел их дом в Рути Чашникского района, они – баба Проска с детьми – шли в Горки. Пешком, с уцелевшим добром в котомках. Мама была старшей, 12-летней девчонкой, и поэтому все тяготы делила поровну с матерью.

 Как добрались до Горок, сразу стала работать в колхозе, чтобы заработать на пропитание младшим – двум братикам Коле и Ванятке, сестричке Алине. Рассказывала, что им отдавала лучшие куски, а сама всё время хотела есть. И жаловалась мне, что так и не наелась, то чувство голода осталось на всю жизнь.

 Я, страдая от её рассказов, старалась всегда приготовить что-то вкусненькое. А она, съев ложку-другую, отодвигала тарелку:

 - Ай, дачушка, не хачу, каб як была маладой, дык умалаціла б за мілую душу. Лепш давай спяём.

 И первой запевала:

 - Миленький ты мой,

 Возьми меня с собой,

 Там в краю далёком

 Буду тебе женой…

 Пела голосисто и высоко, и я подпевала, глотая слёзы. Была моя мамка лежачей уже три года. До того при теле, сейчас стала худенькой и бледненькой, только глаза оставались такими же большими, прозрачно-зелёными. И голос.

 А ведь была когда-то красавицей на всю округу. И работящей. И очень серьёзной, не по годам. А влюбилась в Шурку, лихого танцора-весельчака. И Шурка в неё влюбился, хоть и не похожи они были по характеру – может, потому и тянуло их друг к другу.

 Обычно свекрови не очень-то привечают невесток, а Мариля, матуля Шуркина, полюбила Янину за трудолюбие и серьёзность:

 - Такая табе якраз, сыночак мой любы, і трэба. Ты - насмешнік і выдумшчык, вось Яніна хай цябе і дзяржыць у руках.

 Свадьбу сгуляли справную, потому как по тем меркам семья Шуркина считалась зажиточной. Рассказывала мама, будто в сказку попала. Из своей-то семьи, где копеечку каждую считали: мать то, Проска, одна тянула пятерых детей, а ещё и хату строила-лепила. В Горках, у родной Проскиной матери, брат жил с семейством. Приютились на первое время, да и то были куском хлеба попрекаемы. Вот и переехали в Михалово.

 Тут Яня и нашла своё счастье – Шурку-балагура. Отогрелась в новой семье душой, телом поправилась. Запела под Шуркину гармошку. Раньше-то на пару с матерью пели всё больше жалобные песни: «Зялёная вішня з-пад кораня выйшла…», а теперь переключилась на задорные да весёлые. А как они плясали вдвоём с мужем! Люди дивились:

 - Вось дык парачка – гусь ды гагарачка!

 А в свет уехавши, и совсем стали забываться голодное детство и нищая юность. Шурка любил, чтоб Янина наряжалась, сам покупал отрезы на платье. Бусы подарил на шею, часы на руку, туфли-лодочки. Любил сильно, говорила моя мама, но и ревновал по страшному. Шептал ночами:

 - Если что – прибью.

 Только не боялась она, потому также любила и ни на кого не смотрела, кроме Шурки своего.

 На Донбассе жилось вольно, сытно и весело. В отпуск ездили к родне деревенской  каждое лето, тем более и детки - дочушка Марочка и сынок Валерик – у родителей пестовались.

 На хату могли и быстрее собрать, да подарки и гулянки ладил Шурка каждый приезд. Янина, бывало, упрекала молодого мужа:

 - Негоже так, Шурочка.

 А он только смеялся:

 - Один раз живём, Янечка моя любая, - и целовал-миловал жёнушку-красавицу.

 - Только что и вспомнить хорошего – жизнь с папкой твоим, дочушка, - горько вздыхала моя милая мама. – Ласковый он был человек да характером лёгкий.

 - Мамочка моя, зачем же ты тогда дядьку этого противного в дом взяла? – спрашивала я её.

 - А как не взять, дочушка? Тяжело в своём дому без мужика.

 - А баба Проска? – перечила я.

 Отводила в сторону глаза моя милая мама и винилась передо мной:

 - Прости, Тамарочка-дочушка.

 А я её давно простила и умом понимала, но вот сердцем никак. Как можно было в дом чужого человека взять вместо папки? А мамка затягивала песню про горе своё незабывное:

 - То не ветер ветку клонит,

 Не дубравушка шумит,

 То моё сердечко стонет,

 Как осенний лист дрожит.

 И опять винилась передо мной:

 - Прости, родная.

 И пели мы с ней и, обнимаясь, горевали, и неслась песня через ночи, через горы, через горе наше в синюю даль. И на некоторое время облегчались больные души, и мы вспоминали что-нибудь особенно хорошее. Как мы, например, всей семьёй пошли в городскую баню, и пока папка с Валериком мылись, мы с ней зашли в парикмахерскую, завили волосы, накрасили брови и губы и сели ожидать, пока наши мужики выйдут. А они прошли мимо, не узнавши нас. А когда мы показались им, хохотали до упада вчетвером. И папка говорил:

 - Ну, раз вы такие красивые, не пропадать же красоте.

 Вёл нас в ресторан, что напротив бани. Мама ахала:

 - Шурочка, дорого дюже!

 - Ай, раз живём, любые вы мои!

 Вспомнила, как я первый раз в жизни ела гуляш с подливой, и ужасно боялась пролить ту подливу на кофточку. Потом вспоминали, как ездили по грибы на папкином новом «Запорожце». Набрали грибов во всю посуду. Обедали, расположившись возле машины, шутили, смеялись. И такие мы были счастливые.

 Семья наша была небольшая и немаленькая: папка с мамкой да братик с сестричкой. А теперь остались мы с мамкой вдвоём да мой сыночек Димуля.

 - Мама, а ты папу очень любила? – в который раз спрашиваю.

 - Ой, любила, дочушка, а ещё больше жалела.

 А как же было не жалеть папку – это ведь ради любви к ней он деньги, собранные не лечение. Потратил на свадьбу. Мама мазала ту болячку папкину мазями, приготовленными бабой Проской, да приговаривала:

 - А Шурачка любы мой, хай бы лепей аперацыю зрабіў. А замуж я за цябе і без грошай выйшла б, - и глотала горькие слёзы, чтоб не показать горе своё и тревогу за любимого.

 Гордой мама была и строгой. Ничего не выносила на люди, всё в сердце прятала. И любовь, и беду, и обиду, и ласку. Помнится, случится что со мной, я сразу в слёзы, близко они у меня, как и смех. А мама:

 - Не румзай, дачушка, крапіся, віду не паказвай. Не давай, каб цябе жалелі.

 А мне так не хватало её жалости материнской. А мамка как каменная вроде, и голосила-то крепко, только когда папку похоронила. За все годы позволила один раз только себе слабинку. И ещё когда совсем слегла, особенно, когда пела свои любимые песни. Только всё равно слёзы к глазам близко не допускала, слышались они всё больше в голосе её дрожащем.

 А я пела и плакала и за неё, и за себя. А она опять:

 - Не румзай, дачушка, дужай будзь, не гніся ні перад кім.

 Ах, как хотелось мне быть сильной! Да разве ж я виновата, что плачется мне? Совсем одна остаюсь, уходит жизнь из мамы, рвётся последняя ниточка, связывающая наши души.

.

   Падают грустно с деревьев листочки:

   Мама сегодня уходит от дочки,

   В жёлтую осень уходит - родная

   Мама моя умирает.

.

   Плача, зову её, мама не слышит,

   Мама моя уже облака выше,

   Слабая ниточка жизни порвалась,

   В сердце моём рана осталась.

.

   Болью живою она кровоточит,

   Холмик могильный засыпан песочком,

   С мамой моею теперь будут рядом

   Озеро, небо и месяц ноябрь.

.

   А в доме без мамы сейчас вечерами

   Пусто, печально и пахнет свечами,

   Мама не встанет, чаю не спросит –

   ушла от меня в жёлтую осень.

.

 И только шумит-шелестит серебряной листвой мамина ива. Это когда-то мы с ней посадили веточки «свянцоныя»:

 - Во, дачушка, тут ім добра будзе, бо балота, вады хопіць. Толькі не сячы яе, свянцоная яна, а значыць, божая.

 Не буду, родная. Потому знаю – это ты говоришь со мною оттуда, из небытия. Шепчешь тихо, чтоб никто не слышал:

 - Не румзай, дачушка, бо слёзамі гору не дапаможаш. Дужай будзь, віду людзям не паказвай, каб цябе жалелі.

 А я не могу не плакать – слёзы близко к глазам. И так хочется, чтобы кто-нибудь пожалел, замазал целебной мазью раны мои. Как мамка папке.

.

   Что ты, ива моя, распустила косу,

   Головой серебристой упала в росу?

   Что ж ты, мама моя, не выходишь встречать,

   Не торопишься дочку с дороги обнять?

   Мне ответила ива: «Я косу распустила –

   О денёчках былых загрустила.

   Ну, а маме тебя никогда не обнять,

   Из могилы глубокой ей рук не поднять».

   В дом пустой захожу я сегодня одна:

   У порога немая стоит тишина,

   Не скрипят даже старые двери –

   Всё не могут поверить в потерю.

   И не топится печь, и кукушка молчит.

   Грустно мама с портрета на дочку глядит:

   «Ты прости меня, милая дочь,

   Не могу я тебе уж как прежде помочь,

   Не подставлю плечо, не налью молока –

   Я теперь от тебя далека-далека.

   Как приедешь, ко мне на могилку приди,

   Тут с тобою вдвоём мы в тиши посидим.

   Ветку ивы с собой приноси,

   Но не плачь, моя дочь, и не голоси.

   Где была, расскажи, и сбылись ли мечты,

   И растут ли мои в огороде цветы?

   Расскажи, как бегут без меня облака,

   И течёт ли там без меня Ула-река?

   Как приходит весна, и как светит луна –

   Мне отсюда она не видна.

   Ветку ивы в песок прикопай –

   Попадёт с ней душа моя в рай.

   Там и встретимся через миры

   Говори, моя дочь, говори…»

   И ответила я: «Господь, помоги,

   С того света, пожалуйста, маму верни».

   Но в ответ - тишина, бог молчит.

   Только Мамина Ива в осенней ночи

   Серебристою веткой в моё сердце стучит,

   И стучит,

   И стучит…

2021