Между революцией и войной

Эти воспоминания Зоси Хацкевич записал на магнитофон её внук Василь Хацкевич. Потом всю зиму переписывал ленточную запись в тетрадку, а я придал ей литературную форму, по максимуму стараясь сохранить стиль изложения.

ХАЦКЕВИЧ ЗОСЯ

Родилась в 1912 году. Батрачила у кулаков. Работала техничкой в Веребской начальной школе. Во время войны находилась в концлагерях. Жила в Веребках. Умерла в 2009 году.

Между революцией и войной

Мой отец Лукьян Лявонович Шушкевич работал лесником. Мать Луцея справлялась по хозяйству. В семье я была младшей. До меня в 1902 году на свет появилась Волька, 1904 - Антоля, 1906 - Лявон, 1908 - Курила, 1910 - Антон.

Когда умер отец, и конь издох. А тогда жили за счёт того, что пахали. Земли у нас была шестина (1/6 волоки). Ещё были две коровы, овцы, свиньи, куры. Когда не стало коня, землю обрабатывал другой хозяин, но половину её возделывал для себя.

Когда я подросла, мать отправила меня служить хозяину хутора Бусяны, около Велевщины, поскольку дома не было чем питаться. Два года пасла там свиней за прокорм самой. Это было примерно в Гражданскую войну. Помню немцев и поляков. Помню поляка, который дал мне печенье, когда я пришла зимой босая в хату, где они стояли. После двух лет службы меня зимой пешком в лаптях привела домой женщина.

Потом пошла служить в Юрковщину, где пасла коров. Через год за мной приехал брат на коне, которого уже купила семья. Заплатили мне мешком ржи.

Дома все дети жили с матерью. Братья зимой заготавливали дрова, возили на коне в Лепель и продавали. Если что было нужно из промышленных товаров (мыло, соль, нитки, иголки, табак), то меняли выращенное на земле у жидовок, которые ходили по деревням.

Сестра Волька поехала в Ленинград, встретила там хлопца из Кулешей, вышла замуж, и с мужем возвратились в Кулеши. Когда у них начали рождаться дети, я пошла за няньку досматривать их. Там была одно лето, а затем возвратилась домой.

После пошла пасти коров к Парфиновичам. Там мне было очень хорошо, кормили вволю, мыли в бане. Они жили возле канала в хате, которая потом принадлежала Огаркам. Побыла я там одно лето и зиму.

Антон пошёл в армию и остался в Витебске. Я жила дома, гоняла коней в ночное: своего и двоюродных братьев Лукаша и Таренты Шушкевичей. Коней водила долго, пока не стал колхоз весной 1929 года.

В колхоз записывать приехала комиссия из района. Созвали всех на собрание, и почти все записались. Не пошло две семьи. Одну забрали в НКВД, а другая горевала.

В колхозе было неплохо. Много давали зерна, картофеля. Колхозникам оставляли, в зависимости от состава семьи, 60 - 70 соток земли. Колхоз был один на Веребки и Бусянки. Первым председателем выбрали Василя Шкирандо - отца Володи Шкирандо. Было два бригадира. Василь руководил до самой войны. Был очень хороший председатель. Его жена работала наравне с остальными - возделывала картофель, рожь и другие зерновые, злаки сушила на перекладинах и обмолачивала их на конной молотилке.

Были в колхозе коровы, свиньи, овцы, гуси и пчёлы. Работали и стар, и мал. Сначала деньги не платили, начали расчет ими перед войной. А поначалу давали хлеб, картошку по количеству членов семьи. Жили перед войной хорошо, но и работали сильно. Рожь жали серпами, картошку копали вручную. Дед был счетоводом, ходил-смотрел, чтобы хлеба убирали. Коммунистами до войны в Веребках были председатель Шкирандо и Якимчик, мой дед по отцу.

В каждой семье было земли 30 - 50 соток. Корову оставляли всем, а коня забирали в колхоз. Сначала кони обрабатывали колхозную землю, а потом давали возделывать свои сотки.

Брат Лявон женился и переехал в Лепель. Сестра Антоля вышла замуж в Оконо, затем с мужем переехала в Барсуки. В отцовской хате остались жить я, Курила и больная мать. Я была за хозяйку, а Курила пахал землю. Далее он женился на Ганне, которая была плохой.

Пришлось мне идти замуж за больного человека в 1933 году. Расписались в сельсовете. Муж Хацкевич Михаил Терентьевич, 1910 года рождения, был родом из Старого Лепеля, окончил в Лепеле учительское училище. Его прислали в 1933 году в Веребки взамен учительницы - сестры Лиды Лукашихи, хотя он ещё не окончил училище, доучивался заочно. После выпуска ему дали 100 рублей. Учил детей в хате Прокопа Шкирандо. Жил он на квартире у моего двоюродного брата Таренты Шушкевича, жена которого, Анэта, была дочкой Парфиновичей, у которых я раньше служила.

Когда стали молодожёнами немного пожили у Таренты, потом ходили по хатам веребчан. В конце концов, поселились в старой Миколовой хате, которую впоследствии сожгли немцы. В 1937 году поставили перевезённую из Юрковщины школу, и мы переехали в отведённую нам комнату. Детей было много - четыре класса учились в две смены. Кроме мужа преподавала Анна Гавриловна из Стай. Я родила дочь Альку у Таренты, а Клаву в школе.

Мой свёкор Терентий был дьяконом церкви в деревне Камень, а потом в Старом Лепеле. Свекровь звали Ольга Петровна. Их дети Сашка и Костя жили в Лепеле, Нюша - в Старом Лепеле, Фруза, Нина и Михаил (мой муж) учительствовали в Заболотье, Стаях и Веребках.

Мои братья жили хорошо. Летом работали на земле, а зимой ходили в город на заработки. Строили мосты, шлюзы, хаты.

Перед войной семьи в Веребках были большие. У дядьки Якова было четыре дочки и два сына. Старые деды и бабы жили вместе с детьми. Я помню маминого отца, старого и слепого, который колыхал внука. Сидел он в белой одежде, чистый, добрая невестка за ним смотрела, поскольку жил он у сына.

НКВД перед войной забирал людей ночью. А на следующий день уже говорили: забрали того и того. В Веребках забрали Рыгора Мисника (деда Анюты Заньчихи, не возвратился), Рыгора Азарёнка (мужа Авгиньи, не возвратился), Миколу Азарёнка (отца Женьки, возвратился), Таренту Шушкевича (мужа Анэты, не возвратился), Василя Прусского (жил воле Тухтовых, его дочь Ольга, не возвратился), Мирона Дивина (дядька Мишки Восипишиного, не возвратился), Павку Дивина (сына Мирона, остался жив, но в Веребки не возвратился, оставив дочь и жену, которая сошлась со вторым).

Микола, когда возвратился, рассказывал, как ему делали очную ставку с Маслюком. И своего дядьку Маслюк предал: так говорила его жена Настя.

Церковь в Веребках стояла деревянная, но постоянного попа не было, приезжал на церковные праздники. На праздник «Борис» тут устраивалась ярмарка. Со всех сторон приезжали торговать и покупать люди. Старый дед Павка Парфенов разрушил церковь, потому что после революции поп не приезжал. Иконы разобрали люди по домам.

Помню, как до войны из овечьей шерсти ткали полотно. Сестра к Колядам сукно делала, а затем натыкала нитями из шерсти. Штаны мужчинам красили чёрной краской. Шили армяки, предназначенные на выход называли кульками. Из овечьей кожи шили кожухи. Пуговиц не было, делали деревянные. Валенки валяли в Великом Поле.

До колхозов ходили в лаптях, а после стали покупать фабричную обувь. Мне в 15 лет брат купил ботинки. Пошил их на заказ какой-то немой в городе. А до того мне дядька Огарок сплёл лозовыя лапти. Я в них пошла на детскую вечеринку. Но мне было очень жалко новую обувку, поэтому её сняла, засунула под лавку и танцевала босой.

Выращивали коноплю. Пеньку от неё замачивали, сушили, мяли, скручивали в верёвку и из неё вязали лапти на зиму. Самодельные калоши мастерили в Лепеле. Обувь зимой промокала, поэтому каждый вечер сушили на печи и возле неё.

Хорошо работали, но и отдыхали неплохо. На Коляды приезжали хлопцы из Рудни с помелом из лапок сосны: поют, танцуют. По этому поводу собирались в какой-нибудь хате. Похоже праздновали и Купалье. Костёр жгли на Усохах. Проведывали Пшонку, который жил подле проложенного впоследствии Минского шоссе. До самого утра веселились.

На свадьбу созывали только родных. Выпивалась лишь одна рюмка. Её наливали сначала молодым на куту, затем по очереди передавали в одну сторону, потом в другую. Если предлагали по две или по три рюмки, то свадьба считалась очень хорошей. К ней резали барана, ловили рыбу, пекли пироги. Купленный белый хлеб обмакивали в воду, посыпали сахаром и уплетали. А на следующий день, в понедельник, готовили щи и все их ели. На свадьбе играли скрипка и цимбалы. Венчаться ездили в Слободу, где церковь была большая и красивая. Гуляли обязательно как у жениха, так и у невесты.

Когда мой брат женился, ехали на четырёх конях. Невесту он брал аж за Стайском, из Горного. Ехали навстречу друг другу. Когда повенчались, поехали в Горное, там гуляли и заночевали. Была на свадьбе такая игра: воровали у невесты ложки, ночвы, подушки и другое. В Веребки ехали дружина жениха и дружина невесты. И тут продолжили свадьбу. Гостей было человек 30.

Если сын женился, родители от своего участка отделяли ему кусок земли или, если были деньги, покупали её. Нашу землю разделили на три ровные полосы братьям. Дядька Степан отделял сына Ивана так: вместе построили хату, затем дал Ивану часть хозяйства и земли. Если выходила дочь замуж, давали приданое, у более богатых это были поросёнок, тёлка.

Ели каждый день щи, приправленные куском мяса. Осенью резали барана по поводу трёх праздников «Деды». К ним готовили похлёбку, кутью, клёцки. Яичницу делали так: в миске взбивали разбитые яйца с крахмалом, на сковороде подогревали молоко, вливали туда яичную массу, добавляли соль. Миски были глиняные. Варили картошку. Пекли драники.

Перед Колядами шесть недель постили. Ели постные щи, грибы из дежки. Капусту, бывало, тушили.

Муку для хлеба мололи в Лепеле. Это жители непосредственно Веребок. Но от них отделялась Веребским каналом и рекой Берещей обособленная часть деревни, называемая Бусянками. Население Бусянков мололо в Рудне. За работу мельнику платили рожью. Из ячменя делали крупу перловку. Горох сеяли. Для коней овёс растили. Его толкли в ступе и в ней же давали коню. Из льносемян делали постное масло, возили выжимать в Великое Поле.

До 30-х годов для осветления жилища жгли лучину. В углу стоял светоч - столбик с железной державкой, а внизу ведро, куда падали угли. Спичек было мало. Прикуривали кресалом. Табак сеяли сами, сушили, листья перетирали, корни измельчали ножом, затем насыпали в кисет. В боковую печурку при печи насыпали угли, засыпали пеплом, а затем раздували огонь, если нужно в печи разжечь, лучину поджечь или прикурить.

Все жители Веребок жили примерно одинаково. Две семьи были очень бедны - не было мужиков. Богато жили Ильюк и Мирон, которого выслали.

Березинская водная система

 

Веребский канал Березинской водной системы действовал до самой войны. Таскали лес лавами. Лава представляла последовательно сцепленные четыре - шесть клейнев. Клейня - связанные в виде плота брёвна длиной около четырёх метров.

Лаву затаскивали в камеру между шлюзами. Шлюз за лавой закрывали, а перед ней открывали. Вода поднимала лаву. Затем её тащили дальше против течения вручную. Один человек стоял на клейне, а по берегу шли бурлаки и тянули за верёвки.

Тяжело было заворачивать лавы в канал из Эсы. После веребских шлюзов по каналу лаву иногда тянули два человека: один на клейне, а второй по берегу идёт. Напротив школы был мост. Плотиной регулировали уровень воды в низовьях Берещи. Дело в том, что перед Веребками речной поток раздваивался - вода шла и в канал, и дальше по Береще. Чтобы не губить нижнее течение реки, строители возвели плотину. Когда к Веребкам подходил караван барж или лав, плотину закрывали, и поток заполнял канал. Уходил караван, и плотина возрождала реку. А в 70-х годах прошлого столетия проектировщики торфоучастка «Берещенский мох» полностью уничтожили Берещу после ответвления от неё четырёхкилометрового канала. Сделано это было потому, что в водорегулировании не было практической необходимости, а просто так сохранять реку посчитали дорогим удовольствием.

Тащили лес аж в Борисов сначала против течения до Валовой Горы, а затем по течению реки Бузянки в Березину. Перед войной лавы стал буксировать катер. К нему их цепляли возле Веребской школы, а через шлюзы продолжали продвигать по старинке вручную. Потом пригнали много самоходных барж, которые стояли и в войну. Куда делись после неё, неизвестно. Уже после начала войны моторист с катера ночевал у нас.

Лес, который сплавляли, рубили в верховьях Эсы. Часть его шла по течению в Лепель и дальше к Балтийскому морю, часть заворачивала в Веребский канал, чтобы попасть к Чёрному морю.

Веребки разделяли Веребский канал, река Береща и дамба между ними. Часть деревни за каналом называлась Веребками, часть перед Берещей - Бусянками. Издавна жители этих деревень враждовали между собой. Сильно дрались. Даже камнями через канал перебрасывались. На вечеринки бусянковцы ходили в Черноручье и Вилы, а Веребки не любили и боялись посещать. Всё дело в том, что в Веребках жили «казёнцы» - государственные служащие Березинской водной системы, а в Бусянках - «жабинцы», подданные помещицы Жабы. Вот и издевались «вольные» работники над крепостными крестьянами. Те на оскорбления отвечали физической силой. До сего времени население двух берегов недолюбливает друг друга.

У истока Веребского канала жил человек по фамилии Пивин. Он обслуживал плотину. До войны хату его свезли.

В устье канала стояла хата, в которой жили жиды. Мама ходила к ним, и ей там ворожили. Там же находилась корчма.

На Эсе перед устьем канала была плотина, регулирующая уровень воды в реке. Когда мне было лет 15, плотину переделывали. Мои братья работали там, и я носила им еду.

Около моста, где последним жил Огарок в доме смотрителя шлюзовой системы, стояла хата некоего Дудаля.

В 60-х годах прошлого столетия начался лесной пожар в лесном массиве Бор. Верховой огонь перелетел через канал и поджёг дом Огарка. Строение со всеми хозпостройками сгорело дотла. Огарок после поселился в Черноручье. До смерти он работал директором железнодорожного ресторана в Лепеле.

Веребки под оккупацией

 

Про войну узнали в воскресенье. Были крестины - родился у бабы Лиды Лёня. Через несколько дней услышали, как на шоссе гремит и день, и ночь.

Вскорости в деревне появились немцы. Сначала, пока не было партизан, они ничего не трогали. Ходили по улицам, приходили на вечеринку. Потом шестеро пожилых стали постоянно жить около школы в палатке. Есть им приносили с Площадки, что на шоссе - там их стояло много. Когда похолодало, перебрались в школу. В пустой большой комнате находились утки, которых немец приказал убрать, а пол помыть. Пожили в школе они около недели.

В начале войны много мужчин из Веребок пошло воевать, но скоро все возвратились. И брат мой вернулся. После возвращения пошли в Лепель в управу. Их переписали и отпустили, чтобы жили дома.

В начале войны председатель Василь Шкирандо погнал коров на восток и исчез.

Первыми пошли в партизаны Азарёнки. Потом стали приходить по ночам люди от партизан и сами забирать мужчин в лес. До появления партизан немцы в Веребках никого не убили и хаты не жгли. Семью Маслюков расстреляли в 42-м или в 43-м году. Всех жителей деревни с паспортами погнали на площадку возле Пшонки якобы на проверку. Когда шли, возле Перемылого увидели, как везли на коне связанных Маслюков. Затем забрали мужа Дарьи. Сожгли хаты Миколы Азарёнка, Маслюка и его родителей, а хату Прокопчика Александра только разрушили, потому что люди стали просить.

Кроме как в партизаны, некоторые шли в болото и там сидели. Гришка Семёнов с семьёй сидел, но вскорости вернулся. Немцы его не трогали. А в конце войны много людей пошло в лес прятаться.

Как пришли немцы, всё колхозное добро разделили между людьми, также поделили и землю. Рожь жали и молотили каждый для себя.

Немцы забрали у нас кур, а партизаны - корову. Лесные визитёры приходили часто по ночам. Людям говорили, что животных всё равно заберут немцы, и потому всех коров увели. Мой двоюродный брат Алёша сделал в хлеву перегородку из бревён без окон и дверей с коровой внутри, а кормил её через крышу. Но бурёнка отелилась, и когда тёлку зарезали, стала жалобно мычать. Партизаны услышали, разрушили перегородку и забрали животное.

Немцы постоянно в Веребках не находились, потому партизаны приходили и днём. У нас забрали плащ, который висел на вешалке.

В 1943 году днём в деревню шли три партизана - молодые парни из Слободы. Двигались по одному от леса по дамбе. Я повесила на забор тряпку - условный знак, что немцы в деревне, но они не заметили. Фрицы устроили засаду возле Маланьи Занько. Когда партизаны подошли близко, их всех убили.

Из моих братьев в партизаны забрали Курилу: Лявон жил в Лепеле, а Антон - в Витебске. Когда брата уводили, жена Ганна по-всякому бранила партизан. Они же и убили Курилу, когда он уже служил у них. Пришёл связной Володя, брат Ганны, и сказал ей, где муж лежит в лесу по дороге на Оконо, под ёлкой. Ганна и я взяли коня, поехали туда, забрали мертвеца, привезли в Веребки и похоронили на кладбище. Вместе с ним лежал своими же убитый партизан из Селища.

В 1944 году немцы забрали всех мужчин и подростков из Веребок и погнали на Оконо. По дороге возле болота по людям начали стрелять, кого убили, кого ранили, а некоторые убежали. Среди беглецов был мой крёстный отец Азарёнок Василь.

Немцы забирали людей и увозили, а партизаны застрелили Савиниху на глазах у всех прямо на шлюзе, у неё были три дочери и сын. Бедолага убегала из своей хаты, а её словили и убили. Дочери убежали в город. Говорили люди, что они ходили к немцам, потому партизаны мстили.

Маслюк застрелил своего соседа Мишку Семёновича Мисника, молодого хлопца. Его забрали в народники, но он убежал к партизанам с оружием. Маслюк предложил ему пойти домой. По дороге, в Береще, застрелил соседа и спрятал в стоге. В отряде его спросили, где дел Мишку. Сначала не признавался, но когда поприжали, раскололся. Партизаны поехали, вытащили труп из стога и похоронили в Оконо. Со слов Стёпки (зятя Курилы), из-за убитого Маслюком хлопца и погиб Курила.

Партизаны приходили к нам и просили сходить в Юшки за солью и табаком. Я несколько раз туда ходила и меняла на них яйца. Не одна я это делала, а и другие веребчане. И вот в апреле 1944 года приехали немцы с полицаями и начали сгонять всех к хате Стёпки. Пришёл полицай и приказал мне идти туда. Я забрала детей и пошла. Стоя в толпе, услышала, как среди полицаев кто-то спросил:

- Она есть?

- Я видел, есть, - был ответ.

Меня сразу же вывел молодой немец, приставил оружие и сказал:

- Шпик!

Я очень испугалась. Когда вели по дамбе, около Ганы кто-то сказал:

- Детей не надо.

Я оттолкнула дочек. Повели меня и мужчин в Черноручье. Там посадили на машины и повезли в Лепель. Привезли в тюрьму, которая находилась на Пятачке, через дорогу от кулинарии.

На допросах спрашивали, где партизаны, сколько их. Палкой бил полицай, а немец просто сидел. Но, поскольку я точно ничего не знала, то ничего и не сказала. Однажды били плетью, чёрной, с набалдашником на конце. Палкой били дважды.

В тюрьме пробыла до лета. Перед переводом дали подписать протокол допросов. Читал немец на чистом русском языке. Записано всё было так, как я говорила, и я поставила крестик вместо подписи.

После того, как в начале лета начали бомбить тюрьму, нас перевели в военный городок. В хлеву были сделаны нары, где нас и расположили. Вскорости нагнали много партизан. Одна партизанка была на сносях и родила мальчика. А назавтра нас вызвали по списку и повезли на машинах, забрав по дороге людей из тюрьмы.

Освенцим и не только

 

Лепельских узников привезли в Минск и определили в какую-то конюшню. Смотрителем приставили полицая из Лепеля. Там были двухэтажные нары, и он заставлял быстро залезать и слезать с них. Если кто не успевал, бил палкой. Я посбивала себе коленки до крови.

Пробыли мы в конюшне несколько дней. Там я увидела, как вели моего брата Лявона. Один конвоир шёл впереди, а два ссади. Брат шёл весь чёрный, но я не подала вида, что знаю его.

Однажды нас повезли в машинах на станцию, а затем погрузили в вагоны. Поезд тронулся. Двери закручены проволокой. Людей было много. Ни разу не кормили. Воды не давали. В уборную выпустили однажды. В одном месте состав стал. Через щели в вагоне люди увидели озерко и справили крик:

- Пить!

Дверь отодвинули. Рядом стоял эшелон, в котором находились военные в немецкой форме, но разговаривали все по-русски. Они стали носить нам воду в брезентовых сумках, пока всех не напоили вдосталь. Я даже налила воды в резиновый сапог, но она завонялась.

До Освенцима ехали без остановок. Наконец поезд стал между двумя рядами проволоки, которая разделяла лагерь на мужское и женское отделения. Нас разделили по полу и женщин отогнали отдельно от мужчин. Долго ждали. Увидели, как дым шёл чёрный из большой трубы. Люди стали говорить, что это завод, где мы будем работать. Дым шёл густой, периодически выбрасывалось пламя. Стояла такая вонь, что нечем было дышать. Тогда вновь

прибывшие стали понимать, что жгут людей, и начали плакать.

Нас поставили между дымящей трубой и каким-то строением, приказали раздеться. Кто не раздевался, того били палками женщины-конвоиры, немки.

Загнали голых в строение - баню. В углу лежала куча волос. Нас постригли и сверху начали лить грязную воду. Люди ловили её ртом, пили. Облили, и мы стали одеваться в старую рваную одежду. Дали мне очень длинное платье. Потом каждому нарисовали на спине, вдоль позвоночника, красную полосу в палец толщиной. На ноги дали деревяшки.

Всех вывели во двор. Пришли два немца: один высокий в шинели, а другой коротышка. Коротышка спрашивает:

- Кто вы?

Мы хором ответили:

- Русские.

Немцы думали, что мы жиды, поэтому несколько раз переспрашивали, кто мы. Потом поставили в колонну по пять человек и погнали в другой конец лагеря. Снова раздели и снова загнали в баню. Вода уже была чистой. Обмыв, поставили по пять человек на специальные доски. Немец с палкой ходил и считал нас. Затем одели в полосатую одежду. Дали штаны, рубашку, платье и деревянную обувь, которая завязывалась шнурками. Потом нас стали клеймить. Мне на руке выкололи номер 81557, который я ношу до сих пор.

Стало смеркаться, и нас погнали в барак, где мы попадали от усталости. С нами были ещё малые дети. Они плакали, просили есть. И спавшие, и плакавшие услышали крик. Это прибежала заключённая и закричала, чтобы выходили во двор.Толстая немка в форме поставила нас в строй по пять человек. Она кричала на каких-то женщин, которые громко разговаривали по-итальянски.

Дали нам чаю из берёзы в миску на пять человек. Он был настолько горяч, что не могли пить. Потом стояли на пляцу часа три. Некоторые падали. Наконец погнали в другой барак с нарами в два этажа. На обед дали кольраби, это что-то похожее на нашу кузику. Вареная, она воняла каким-то чёртом. Одна миска пришлась на пять человек. До того невкусно, что вначале невозможно было есть, но голод победил. Вечером дали немного хлеба и чаю.

Днём гоняли носить камни. Под присмотром пожилого немца берём из одной кучи, несём, прижав к животу, в другую. Складываем в аккуратный бурт. Потом берём из него и несём назад. Это придумано для того, чтобы не сидели без работы.

С неделю пробыли в карантине, впустую перенося камни. Затем перевели во второй барак и стали водить на работу.

Было 18 бригад. Каждое утро, пока соберутся бригады, стоим на пляцу. Вечером, пока все придут с работы, стоим на пляцу.

Стали давать на обед баланду - это проваренное в воде небольшое количество плохой муки. Миски никогда не мыли. Их носили с собой на верёвочке. Ложек не было, поскольку всё давали жидкое, и оно пилось залпом.

На работе обрабатывали вспаханное поле - разбивали мотыгами комья. Сторожил один немец с автоматом. На пашню привозили несколько туалетов и ставили прямо на пахоте. Если кто засиживался в них, чтобы отдохнуть, немец кричал и махал рукой.

Работали с утра до вечера без перерыва. На поле привозили баланду. Вечером приведут в лагерь, дадут чаю с хлебом, и спать на доски. Моя подруга Женя из Сенно учила, как правильно есть ужин, чтобы не так мучил голод - нужно макать хлеб в чай и глотать маленькими порциями.

Однажды нас после работы гнали в лагерь по дороге, покрытой щебёнкой. Вдруг колонна остановилась - за обочиной росла капуста, одна женщина выбежала из строя и отломала лист от кочана. За этот опрометчивый поступок нас всех поставили на колени и только в темноте погнали в лагерь. Потом все вычитывали ту женщину.

После копали рвы глубиной в рост человека. На дно клали глиняные трубочки аккуратно, ровно и закапывали. Мужчины косили хлеба. Вечером в лагерь сопровождали конвоиры с собаками.

Осенью меня перевили в другой лагерь, окружённый высокой бетонной стеной с проволокой под током поверху. Там было хуже, чем в Освенциме. Давали кольраби в кружке. В обед выдавали одну картофелину, если она была большая, то половину, вечером - немного хлеба.

Размещались под поветью. Работать не заставляли, но на пляц выгоняли. Стоя на нём, многие падали.

Пробыли в том лагере недолго. Однажды подъехали машины, выбрали наиболее трудоспособных узников и повезли в третий лагерь. Он был получше. В бараке были окна, пол. Видно, предназначалось лагерное жилище для рабочих.

На работу гоняли на завод. Я работала на штамповочном прессе, пробивала дырки в каких-то жестянках. Однажды стала устраиваться удобней и оступилась. Рука попала между жестянок, и мне отсекло указательный палец. Рядом сидела надзирательница - молодая немка. Она усадила меня на свой стул, сбегала за бинтом и сделала перевязку. Просидев до окончания работы, я вместе со всеми пошла в барак. Перед воротами одна немка поманила меня рукой, задержала и повела в больницу. Положили на кровать с матрацем и подушкой, накрыли одеялом. Лежало много больных, рядом - москвичка. Она тихо сообщила, что по профессии доктор.

На следующий день пришёл врач из заключённых. Посмотрел и сказал, что палец нужно окончательно удалить. Повели в операционную, усыпили и отрезали.

В больнице пробыла дня три, и меня поставили на кухню. Работало там ещё три женщины. Одна - полька из Кракова. Две другие, скорее всего, были немки, поскольку приходила старшая и била их, разговаривая с ними по-немецки. Готовили еду для заключённых. Если что оставалось, могли съесть сами, поэтому на кухне было значительно лучше, чем работать на заводе.

В лагере встретила Марью Миколиху. Она мне приносила хлеб и суп. Потом её увезли в другой лагерь. После окончания войны Марья возвратилась в Веребки.

На кухне работала недолго - повезли в четвёртый лагерь на поезде. В пути видели, что немцы жгут документы. Ехали в открытых вагонах. Остановились на станции. Напротив нас стоял поезд с пассажирскими вагонами, и в нём, по разговору слышно, ехали русские. Они взялись бросать нам еду, но немец-конвоир закричал и запретил.

Неожиданно налетели три или четыре английских самолета и низко пошли над эшелонами. Стали бомбить паровозы. Мы бросились выскакивать из вагонов и бежать к лесу. Единственный конвойный немец что-то кричал, но его никто не слушал. Бежали изо всех сил, пока не достигли леса. Мы вчетвером как добежали до деревьев, так и упали под сосну. Остальные побежали дальше, а мы там же заночевали.Слышали, как по дороге ходили немцы, лаяли собаки, поэтому сидели тихо. Хотя была весна 45-го, в одних платьях было холодно.

Когда стало светать, решили не идти обратно к немцам, но увидели с лаем бежавшего к нам пса. Следом подошли три немца и нас погнали назад. Один конвоир шёл впереди, а два подгоняли нас сзади. Километра через два увидели других неудачных беглецов. Их было немного. Большинство скрылось. Дали нам по куску хлеба величиной с кулак. Построили по пять человек в ряд и погнали на дорогу. Конвоиры куда-то исчезли, оставив одну немку. Она повела нас по дороге. Навстречу двигались беженцы-немцы с котомками, подводы, гружёные машины. В воздухе летали самолёты. Когда пролетали над нами, немка кричала, чтобы ложились. Я хотела посмотреть, чьи самолёты, но она подбежала и стукнула меня палкой. Человек 20 конвоирша всё же довела до лагеря. Открыла ворота, и на нас сразу бросились пленные, прося еду - две недели их не кормили. Я увидела знакомую женщину и дала ей хлеба. В этом лагере находились три дня. Ни есть, ни пить не давали.

Рядом с нами располагался мужской лагерь. В ограждении были дырки, и мы проникали через них на запретную территорию. Там узнали, что мужчинам дали отравленную еду, и они все умерли. Мы с Женей из Сенно пошли, чтобы чем-нибудь помочь потерпевшим. Сидящий под стеной мужчина сказал:

- Столько пережил, а теперь нужно умереть - отравился.

Вся земля была устлана трупами. Также много умерло и в нашем женском лагере. Мы не успели отравиться потому, что не знали, где находится кухня и не искали её из-за ещё не разыгравшегося чувства голода. А сидевшие в лагере до нас, неожиданно обнаружили запас продуктов и, голодные, набросились на него.

Ночью начался артобстрел. Снаряды летели над лагерем. Когда развиднелось, приехала машина с большой трубой, и на разных языках поступил приказ, чтобы никуда не расходились. Мы сели под барак. Рядом умирали женщины. На пропитание привезли банку консервов, банку с печеньем, сахаром и конфетами, буханку хлеба на двоих. Женя запретила мне есть консервы, заставила сосать сахар и понемногу жевать печенье. Потом принесла в пустой банке воды. Ею прогнали немного хлеба. Остальные, наевшись консервов, сразу заболели, и их помногу вывозили из лагеря в больницу. А тех, кто умер, похоронили прямо в лагере в большой квадратной яме. В неё трупы на тачках свозили немцы, толстые, здоровенные, одетые в штатское. Говорили, что это бауэры.

Даже не поняли, каким образом по лагерю стали ходить англичане. Они организовали нам душ в большой палатке. Пока мы мылись, одну яму с трупами закопали, вторая пока стояла открытая.

Нас повезли в городок с трёхэтажными домами, который находился в лесу. Разместили по комнатам. Кровати были с подушками и одеялами. Имелась печка. Жили там около месяца. Англичане очень хорошо нас кормили: супы всякие, консервы, молоко, конфеты. Спрашивали, что приготовить. Мы просили пюре. Людей было много - из нескольких лагерей.

Не одиножды предлагали поехать в Англию. Говорили, что у нас дома ничего нет, всё разгромлено. Американцы также приглашали в Америку. Все преступники (полицаи, преследуемые НКВД предатели) сразу соглашались.

Потом нам дали котомки с продуктами (сахар, тушёнка и другое), посадили на машины и повезли в советскую зону. Когда подъехали к её границе и увидели нашего солдата, справили крик и плач.

Много народу привезли в лагерь с бетонной оградой, где мы были раньше. Там переночевали, посмотрели кино. Когда увидели Сталина на экране, справили крик радости.

Однажды приказали идти в лес слушать выступление Жукова. Лес редкий, ухоженный - Германия всё-таки. Поставили стол, разостлали ковёр. По лесу ездили кавалеристы. Я увидела Жукова издалека. Хорошо его слышала, но что говорил, уже не помню.

Ходили по лесу и собирали ягоды. Однажды с Женей в лагере увидели кучу мусора, в основном старую одежду. Начали копаться. Подруга нашла клубок ниток, а в нём спрятанные часы. Я откопала пять золотых рублей. Но нас прогнали.

Повезли в польский город Щецин. Поселили в трёхэтажные дома рядом с кладбищем. Вскорости отправили по домам поездом, а где была разрушена дорога - машинами. Был конец лета. В одном месте машины остановились, женщины сбегали в сад и принесли всем яблок.

Возвращение на родину

 

В конце августа меня привезли в Витебск. Высадили в пакгауз - большое строение. Какой-то мужчина спросил, кто на Лепель. Так я на кузове грузовой машины попала в свой райцентр. Слезла на базаре. Водителю заплатила какие-то деньги, но откуда они у меня взялись, не помню. На базаре встретила Авдакею из Веребок. С ней пешком пришли домой. Мои все были дома - в здании школы. Дочка Алька, как увидела меня, сразу обняла, а младшая Клава не узнала и убежала.

После войны сильно голодали. Мой муж уже с 1944 года учил детей в школе. У него обострился порок сердца, и он ничего не мог делать. С трудом ходил, но детей учил. Умер перед новым 1947 годом. Днём ещё учил детей, а ночью умер.

Незадолго до смерти, когда совсем не было чем питаться, Михаил отправил меня в Стаи к своей сестре Нинке. Я пошла, и мне там дали в мешок немного ржи. Смолола его и испекла хлеб. Этим хлебом я и угостила людей на поминках. Веракша дал круп на кутью, женщины приготовили похлёбку. Похоронили мужа прямо на том месте, где теперь могила Бориса Надобного. Мои отец и мать похоронены в Рудне, где-то возле дороги.

Зиму перезимовала с детьми в школе. Маслюк занял должность Михаила, выгнал с работы учительницу Гавриловну и поставил на её место свою вторую молодую жену Насту. Михаил с Гавриловной учили детей в две смены. Маслюк не хотел днями находиться порознь с женой, решил выгнать нас из школы. Когда я лежала больная малярией, пришёл шурин Маслюка и, ничего не говоря, начал просекать окно в нашей комнате по приказу Маслюка. Следом пришёл сам Маслюк и приказал освобождать школу. На вопрос, где мне жить, ответил, чтобы перебиралась в пустую хату Ивана Куприяновича, хотя он и его жена остались живы и должны были вернуться.

Я согласилась на такие условия, поскольку не хотела потерять работу технички в школе - в то время в колхозе ничего не платили. Кроме зарплаты я получала 140 рублей за потерю мужа как кормильца.

Хотя мы и голодали, но я собирала деньги и купила эту хату у Мисника Семёна, отца хлопца, которого застрелил Маслюк. Стояла хата там, где теперь сад Маслюка, и служила с самого начала истопкой. В хату её переделал Семён. Мне продал потому, что себе построил новую.

Моей хате более сотни лет. На новом месте её ставили Надобный, Михей, Василь Купреев и мой племянник Володя Захарьев. Сначала покрыли собранную хату соломой со старой крыши, поскольку свежей не было. Печь сложил Петрок из Барсуков.

Однажды зашёл председатель сельсовета Барчук, посмотрел, как мы живём, и дал леса. Павка и Михей срубили и собрали тристен. Чтобы покрыть его, я ходила в Курганистики жать и носить тростник. Сделали из него крышу Женя Авгиньин и Володя моего дядьки. Доски на пол и столь напилили в Барсуках. Новый пол постелили в хате, а старый перенесли в тристен. Занимались этим Володя бригадир и Володя Яфимович. Столь клали Павка с зятем Павусём. Коридор соорудили из стен, что соединяли хату с истопкой. Старый хлев купила в Барсуках у репрессированного, который распродовал усадьбу. Новый приобрела в Чашниках. Потом в Вилах купила у Кузьмы драниц, и он сам накрыл ими хату. Шифером крышу покрыли уже тогда, когда Алька работала в госпитале.

Ваўчок ВАЛАЦУЖНЫ (Валадар ШУШКЕВІЧ). ЛЕПЕЛЬ. 2014 год.