128. СТАЙСК В ОККУПАЦИЮ. Кузнецова Раиса (88)

О респонденте читать здесь.

 До войны в Стайске было восемь единоличников, которые отказались вступать в колхоз. Им дали пахоту возле речки. Там они сеяли. А когда началась война, дети единоличников, среди которых был и старший за меня на год Донька Григоров, радостно бегали по Стайску с криками:

 - Ай, наша власть пришла, наша власть пришла!

 Я его упреждала:

 - Что ты кричишь, Донька? Услышит кто, засудят тебя.

 - Никто меня судить не будет, - отвечал. – Ваша власть закончилась.

 А с отцом Доньки, Григором, у моего папы всегда стычки были. Уже так ругались! По всякому поводу и без повода. Вот курить ни у кого не было. Дядька мой Никифор сходил на Оконо, возвратился, и все мужики пришли к нему с надеждой, что не мог он возвратиться без махорки. Так Никифор и роздал единственную пачку. Курили, друг у друга «бычки» отбирая. Я как раз во время делёжки махорки была в той хате у подруг, моих двоюродных сестёр Нади и Антонины. Зашёл Григор и говорит:

 - Ну, вы пожили при своей власти, а теперь мы поживём при своей.

 Папа не выдержал, подошёл к хвастуну и говорит:

 - Григор, покажи твою власть. Где она?

 - А что ты не видишь, какая моя власть? – отвечает Григор. – Она пришла.

 Не знаю, почему, но мои родители были душой и сердцем за советскую власть. Может от того, что зять наш был офицером и перед войной увёз мою сестру Зину. Конечно же, и мы, дети, переняли позицию родителей. В дальнейшем у папы разногласия с Григором будут продолжаться всю войну, а в начале её в Стайске действительно не видели никакой власти, пока не объявились партизаны.

 Наша хата стояла на краю деревни, была большая, поэтому в ней ночевали толпы партизан. Как они спали! Нанесут соломы кучу, разбросают по топчану, на скорую руку сооружённому над полом, снимут верхнюю одежду и спят вповалку без покрывал, без подушек, без одеял.

 Мы с мамой готовили есть на 15 партизан. Картошку научилась чистить лучше любой машины. Брат вечером хвалится, что на лыжах накатался за день, а я так ему завидую, поскольку от темна до темна картошку чистила. И так было в каждой хате – везде стояли партизаны, ибо деревня находилась в глухом лесу, и немцы редко решались к нам соваться.

 По вечерам вечеринки гуляли в нашей хате – она была большая, школа раньше помещалась. Как вечер, соберутся девки со всего Стайска, пляшут. Один партизан всё учил их кадриль танцевать. Это не нравилось раненым из госпиталя, который размещался в близкой хате. Жаловались, что здоровые танцуют, веселятся, а им душа болит от беспомощности, невозможности принять участие в общем веселье. После таких жалоб танцоры немного притихли, но всё равно танцевали. Даже из Гадивли и Велевщины девки приходили на наши вечеринки.

 Взрослое население разделилось. Кто был за партизан, те пошли к ним, в крайнем случае, помогали. Те, кто был против, всячески сторонились общения с лесными пришельцами. Наша вся семья встала на сторону партизан. Несмотря на это, мы чуть не потерпели именно от партизан. Моего брата Женьку и ещё одного стайчанина Лёньку немцы взяли мыть им машины в Лепеле. Не успели партизаны появиться в Стайске, как сразу узнали про мобилизацию Женьки. Начальник особого отдела партизанского соединения Гельмухан Шалафутдинов, который безбожно стрелял людей, пришёл к нам и заявил матери, что её сын служит немцам. Мама ответила: двоих стайских парней насильно забрали машины мыть, в полиции они не служат. Тогда особист приказал передать Женьке, чтобы немедленно возвращался домой. Знал Шалафутдинов, что мама австрийка и разговаривает по-немецки, поэтому приказал ей ходить в Лепель, покупать мыло, папиросы и одновременно прислушиваться ко всем разговорам немцев и простых людей, а по возвращении доносить партизанам обо всём услышанном.   

 Деньги на покупки приносил партизан Петя Марков из отряда Керпича. В Лепель мама брала с собой меня. Мыло всегда продавали на базаре, денег у нас было достаточно, но сразу покупать много было опасно, чтобы не вызвать подозрение. Продавцы интересовались, зачем нам столько. Мы говорили, что вся деревня скинулась на покупку, что у нас своей бани нет, а за мыло любой пустит помыться к себе. Спрашивали, из какой мы деревни. Говорить правду боялись, а сказать, например, что из Рудни, можно попасть впросак – вдруг продавщица сама оттуда. Но всё равно я хоть и боялась, а врала. Иной раз скажу, что из Рудни, потом – из Велевщины, загодя придумывая легенду, будто я Аксентея сирота. А Аксентей был единственным жителем Рудни, которого я знала, и что у него была девка-сиротка моего возраста, тоже знала. Но говорить это не приходилось, никто не интересовался, чья я, хоть и постоянно спрашивали, откуда. А та сирота, которой я собиралась прикрываться, и сегодня жива.

 При первом посещении Лепеля мы отыскали Женьку, и мама передала ему приказ Шалафутдинова возвращаться в Стайск. Не знаю, каким образом он бросил работу, но домой мы его привели.

 Ходить в Лепель было сложно. От Стайска до Рудни километров шесть-семь шли смело. Дальше следовать Минским шоссе боялись – на Площадке напротив Веребок и на Усохах возле моста через Эсу стояли немцы. Поэтому в Рудне переходили реку на правую сторону и шли берегом. В Вилах выходили на Борисовский большак и им добирались до города через Юшки и Забоенье. Для маскировки мама несла узелок с какой-то едой, а я – лукошко поначалу с яйцами, а потом и яиц не стало, так пустое. И часовой между Забоеньем и Лепелем так ни разу и не спросил, что несём, куда идём. А когда вели Женьку с трудовой повинности, отправили его вперёд, договорившись, что, если вдруг начнётся задержание, мы бросимся к постовому выгораживать парня. Но Женька спокойно миновал пост. Так прошли и мы.

 Возвращались всегда через Веребки. За Забоеньем сворачивали с Борисовского большака к Эсе в сторону кладбища. Где-то там была кладка. По ней и переходили на веребскую сторону. Веребский канал преодолевали по шлюзу и по дамбе попадали в деревню. Её обходили стороной и тропинкой выходили к Минскому шоссе под Черницами. Посмотрим в обе стороны, чиста ли дорога, и бегом перебегаем её. А за каменкой сразу - стайский лес. И хоть до Стайска остаётся ещё полдесятка километров, мы радуемся, что уже в родных местах.

 Женька в Лепеле жил на квартире у Чепиков. У них бала дочка Аня. Я с ней подружилась, и мы вместе бегали покупать мыло и папиросы. А потом вообще оставляли Чепикам деньги. Приходим в очередной раз, а нам уже куплены и папиросы, и мыло. Оставалось лишь занести их в Стайск, что было также опасно. Ведь достаточно было любому часовому проверить наши вещи, и обязательно возник бы вопрос: зачем столько?

 В Стайске партизаны Женьку трудоустроили – обязали гнать самогон для применения вместо спирта при лечении раненых. Однако исходным материалом не обеспечили. Самогонщик ходил на болото и собирал какие-то растения, забыла название, из которых получалась брага. Первач завхоз изымал сразу, а менее крепкий продукт Женька выливал обратно в брагу, и снова получался первач. И так до бесконечности.

 Партизан Петя Марков подружился с Женькой. Однажды выдал ему военную тайну, сказав, что на этой неделе партизаны покидают Стайск. Посоветовал идти проситься в третий отряд Лобанка прямо сегодня, поскольку всё равно заберут и уведут неизвестно куда. А Лобанок остаётся в этих местах. И лес знаком, и дом будет близок, и люди вокруг свои. А отряд Пети забросят, может, к чёрту на куличики.

 Впоследствии получилось так, что ушедшие с другими отрядами двоюродный брат папы Игнатий с женой Шурой и сам Петя Марков погибли.

 Перед отходом сам Керпич и ещё два незнакомых мне командира пришли к нам. Мама поставила им поесть, что было принято делать в каждой хате, потому что везде было для партизан наготовлено всего. Керпич и говорит папе:

 - Знаешь что, Прохор Павлович, я тебе скажу? Режьте свой скот и съедайте, всё равно его у вас заберут если не партизаны, то немцы. Теперь время такое – партизанам нужно что-то есть в лесу.

 А у нас свиноматка полгода назад опоросилась. Где девать поросят? Дали по одному папиной сестре и четырём братьям, и у самих четыре осталось. Тогда папа порезал всех, наделали колбас, над печкой высушили, сложили в мешок, завезли в лес вместе с шестью мешками картошки, жерновами, котлами, топорами, пилой, накрыли сеном и закопали.

 Керпичевцы покинули Стайск. Женька по совету друга ушёл с лобанковцами. Деревня опустела. Это нас пугало, поскольку знали, что сбежавший от партизан Григор объявится и обязательно приведёт в нашу хату немцев. Поэтому следом за керпичевцами мы уселись на коня и подались в лес. Так сделали многие стайчане. Заняли лесную сторожку в Красной Луке мы, Мамчик из Велевщины с женой, некий Шамшур с сыном-мальчиком, четверо стайских девчат и четверо мальцев (прятались от высылки в Германию).

 Живём в лесу. Однажды папа и говорит:

 - Девчата, может вы сходили бы в Стайск, послушали, что там люди говорят, разведали обстановку?

 Собрались и пошли Зинка, Олька и я. Сели на перекрёстке лесных дорог в Барсуки, Стайск, Красную Луку и хутора. Подруги мне и говорят:

 - Рая, ты малая, сходи в деревню. Если там немцы, не заходи, пока не уедут. А потом придёшь сюда, мы разойдёмся по домам, а ты в лес с сообщением пойдёшь.

 Я и согласилась. Иду. Вижу, подвода едет, а на ней – дед Юстын. Я сходу вскакиваю на телегу. Едем. В начале поля из олешника выезжают два всадника и рукой приказывают остановиться. Спрашивают:

 - Дедушка, где ездил?

 - Да вот навоз возил, - отвечает дед Юстын.

 - А почему телега такая чистая?

 - Почистил.

 - Где самолёт садился утром?

 - Не знаю.

 - Сейчас нам девочка скажет. Девочка, где самолёт садился рано утром?

 А у меня язык прирос к нёбу, слова произнести не могу со страха. Только головой кручу отрицательно.

 Будто по команде один взял коня под уздцы, а второй меня одной рукой смахнул с телеги. Я моментально бросилась в кусты и припустилась бежать к хуторам. Добежала до сенокоса Синица, а там немцы колонной переправляются через речку в сторону лесного массива Горное. И ведёт их Григор.

 У меня от усталости подкосились ноги. Не только бежать, идти не могу. Кажется, сейчас упаду. Знаю, что близко дорожка, ведущая к хатам Козловских и Жерносеков. Кое-как доплетаюсь до неё, а там уже Олька и Зинка стоят. Они видели, как меня сбросили с воза кавалеристы, и пошли наперерез направлению моего бегства. Подхватив меня, обессиленную, под мышки, со всех ног припустились к нашим. Я много раз падала, меня поднимали, и снова бежали. Прибежали на болотный остров раньше немцев, предупредили что на нас облава движется. Люди похватали, кто что мог из вещей. Папа с мамой взяли четыре подушки, кое-что из одежды, взяли меня под руки и подались через болото в Барсуки, где стоял третий отряд Лобанка, и служил наш Женька по науськиванию Пети Маркова. Позади услышали канонаду на месте оставленного нами лагеря. Немцы то ли на всякий случай, то ли с досады, что никого не застали, устроили стрельбу.

 Стреляли часа два. Когда наступила тишина, мы легли на мох, заснули и проспали всю ночь. А утром папа и говорит:

 - Дети, нам в Стайск нет дороги. Немцы придут обязательно в хату и нас заберут. Их приведёт Григор, коль до Красной Луки добрался. Я пойду в партизаны – сын там.

 Б Барсуках папа пошёл к Лобанку, а тот спрашивает, кто вёл бой за Купским болотом. Папа отвечает:

 - Немцы воевали с нашими призраками. Обратно нам дороги нет. Я должен остаться у вас.

 - Я вам винтовку не дам – вам ведь уже полсотни лет. Будете завхозом. А теперь приведите свою хозяйку.

 Папа привёл маму. Лобанок и говорит ей:

 - Вы будете ездить хлеб выпекать. За вами будут приезжать. Где были «керпичи», сейчас находится 16-я Смоленская бригада. Из женщин там всего две девушки-связистки, заброшенные самолётом. Не умеют они хлеб печь.

 Привезли маму первый раз в лагерь 16-й Смоленской бригады. А там партизан совсем мало. Связистки жалуются, что тесто получается густое, а как воды добавят, то становится редким, никак не найти середину. Оказались они городскими белоручками и никак не поддавались обучению. Так всю зиму 1943-44 годов они приезжали за мамой в Барсуки каждый день или через день.

 А папа стал распределять продукты по хатам барсуковцев, в которых квартировали партизаны. Зарежут, например, корову, он делит – туда столько-то, а в ту хату вот столько.

 Когда началась облава на партизан, тьма-тьмущая нашло их в Барсуки. Приехали к маме и связистки-неумёхи. Отозвали её и говорят:

 - Вы нас, тётя Маруся, здорово выручали. За это отдаём вам в подарок и лошадку, и повозку. Большое вам спасибо за всё.

 А мама давай благодарить их за такой неожиданный подарок, не имеющий цены на то время. Так и ушли партизаны на Ушаччину. За ними потянулись некоторые барсуковцы, рудняне, гадивляне, велевщане…

 В блокаду немцы сожгли Стайск. Живя в Барсуках, мы вместе с барсуковцами уходили в лес в случае опасности. Как-то приходит в лесу к нам барсуковский мужик и сообщает папе, что его ищут какие-то парни. Папа отправил сына Володю посмотреть, кто они такие. Возвратился Володя с известием, что это сын Григора - Донька и сын убитого партизанами за службу в полиции Миколы – Тимох. Тогда папа говорит барсуковцам:

 - Люди, нам с вами нельзя быть. Это нас ищут, чтобы немцам сдать. Мы уходим. Пока не знаю, куда.

 Тогда выступили рудняне, которые прятались в лесу вместе с барсуковцами:

 - Прохор Павлович, веди и нас в свой лес.

 Рудницких семей восемь ушли с нами в стайский лес. У некоторых даже винтовки были, но без патронов. Так что, оружие было не грознее палок.

 Когда шумиха вокруг партизан поутихла, все разошлись по своим деревням. А нам идти было некуда – Стайск сожжён. Остались одни. Пошли тогда на берег болотного сенокоса Трель, откуда хорошо просматривались окрестности, и нагородили всяческих лежанок на голой земле. Там и дождались красных. А узнали об их пришествии так.

 Всё равно мы не выдерживали одиночества и бегали дружить в Стайск к оставшимся там детям. Пришли в Вите (он в скорости умер), а его мать Манька даёт нам по кусочку сахара и сообщает, что красные пришли. Не знаю, как я не потеряла сознание от такого сообщения. Радости было столько, что до сего дня большей не испытывала. Скорее побежали в Трель сообщать новость папе и маме. А они бросились друг к другу и от радости целоваться стали.

 От Валадара Шушкевича: начальник партизанского особого отдела Гельмухан Шалафутдинов любил хвастаться, что не может уснуть, не попив человечьей крови, и ежедневно расстреливал как минимум одного человека (со слов бывших партизан). После войны вроде был судим. Потом прибился к женщине в Оконо. Жил там до смерти. Погребён на Оконском кладбище. Могила запущена. Никто не изъявляет желание оказывать внимание месту захоронения партизанского палача.

2015 год.