431. РУДНЯ В ВОЙНУ И ПОСЛЕ. Мозго (Пшонка) Мария

 Родилась в 1938 году в деревне Рудня Лепельского района. Работала в колхозе на разных работах, в психбольнице на кухне. Живёт в Рудне. Старейшина деревни.

 Не хочу про всех бывших руднян рассказывать. Всякого им хватило. Вот скажу, что Пшонки (их в Рудне было не счесть, потому не угадают, о ком говорю) в партизанах не были, в колхозе и вообще нигде не работали, все и подумают, что они плохими людьми были. На самом же деле всё наоборот. А похвалю – негодование их недоброжелателей на себя вызову.

 Хотя, кое-что всё же скажу. Вот говорят, что Мина Пшонка был предателем. Неправда. Хотя, это точно не знаю, а что всю деревню спас, свидетелем буду. Согнали всех сельчан в хлев, где женщины раньше молотили. Самих заставили соломой обложить строение, овчарок за порядком следить поставили, часовые с автоматами встали - жечь будут. Не знаем, кто о том донёс Мину Пшонку. Прилетел на красивом коне и всех до одного выпустил. Некоторые даже поседеть успели. Какой же он предатель, если всё население Рудни спас?

 Но лучше буду лишь о своей семье что-нибудь вспомнить, поскольку это дело личное и чьи-либо претензии будут носить сугубо личный характер, за них они получат от меня отпор. Начну не с самых родных, а вначале хочу вспомнить своего дядьку родного, Крицкого Михаила Евстафьевича.

 После войны дядька Мишка был лесником в Рудне, Веребках и Беседах. Сложная эта работа. Нужно и начальству служебное рвение демонстрировать, и людей не обижать, которые ну никак не могут жить в лесу и не нарушать лесоохранных правил. Как вот быть человеку, если ему коровы жердь в изгороди сломали? Идти в лесничество выписывать? Так километров много туда. Копейки стоит та слега, а где их взять колхознику, если и одной монетки за работу не дают? Путь один – украсть в лесу. А дядька Мишка не дремлет – от него нарушитель не ускользнёт. Словит. Тот просится простить. Поначалу лесник неумолим, но потом сдаётся – жалко нищего селянина. Тот на радостях Михаила за стол приглашает, от души угощает бедной закуской, зато сивухи ставит богато… И дело в шляпе. Не подумайте только, что я критикую дядьку-лесника. Наоборот, хвалю таким образом за понимание бедняков и жалость к ним. А государство, которое людей довело до нищеты, не обеднеет от вырубки нескольких деревьев.

 А маму мою звали Ульяной Евстафьевной. Война началась, а её немецкая власть председателем колхоза поставила. Проходимцу какому или лентяю такую ответственную должность не доверят.

 Однажды пришли в армяках партизаны с Воловой Горы котлы у нас забирать, а мама не даёт. Так ей приказали щёнят своих на расстрел поставить, нас, значит. Слава богу, попугали только.

 Моего батьку Ивана Пшонку немцы так избили, что кровь шла из ушей, носа и рта, а Максиму Пшонку ноги поломали. Так их командир партизанский большой, он потом в Минске высоким начальником был, привёз на возу и сказал:

 - Вы девки уже большие, выкопаете могилку и похороните бедняг. А на Воловой Горе мы им ничем не поможем. Посадку самолёта для отправки на Большую землю немцы не допускают…

 И похоронили обоих. А виновник издевательств над родными, Домбровский, и после войны на дороге работал, аж пока не издох.

 А русские народники обвинили нас в том, что наша собака – предатель. Как собака может быть предателем? Мы-то не учили её, чтобы на немцев выл, а при появлении своих молчал. Нам подсказали, что в наш двор идут народники, и мы спрятались в погреб. Так они собаку застрелили.

 И немцы стояли в Рудне. У нас квартировал врач-профессор с переводчиком. Они, несомненно, на наших работали, поскольку тётку мою к партизанам отправили. Я хотела пойти с ней, так не пустили. Сказали:

 - Не ходи. Если вас словят, ты не выдержишь пыток и про нас расскажешь.

 Наши квартиранты говорили, что издеваются над населением не сами немцы, а каратели из числа русских наёмников. Мы потом страшно поплатились за хороших якобы постояльцев – партизаны сожгли нашу хату, чтобы немцы у нас не останавливались. Выскочили голые. Всё добро сгорело. Жили в хлеву на матрасе, соломой напханном.

 А мама всё равно видным человеком была. Пришли красные, и её колхозным бригадиром поставили. Работала на совесть, хоть питались рудькой (семенами щавеля), паруликами (перемёрзшей в земле прошлогодней картошкой), осокой… Председателем колхоза поставили брата мамы, Петра Евстафьевича Пшонку. Сестра продолжала бригадирствовать у брата. Честно колхоз поднимали родственники.

 Конечно, тем, кто воевал против оккупантов, труднее приходилось, чем обывателям. Я это видела, хоть и мала тогда была. Запомнились те события хорошо потому, что после войны постоянно слышала воспоминания старших о годах лихолетья, их рассказы переплетались с собственными воспоминаниями, и события воскресали в памяти, до сих пор сохраняются.

 Так вот, видели мы партизан, которые приходили к нам в армяках из Воловой Горы. Грязные. Измождённые. Голодные. Конечно же, только и высматривали, чтобы чем поживиться в деревне. Гибли, можно сказать, на глазах у руднян.

 А память о погибших победителях уже после войны затерялась. Одного бедолагу (не из партизан, а уже из действующей армии), на мине подорвавшегося, и второго, раненного и в Эсе утопшего, похоронили на Руднянском кладбище. Я с подругами ходила туда за могилкой ухаживать. Часовенка стояла. Пусть бы и оставался прах на месте. Так приехали начальники, взяли по пригоршне земли, людей обманули, что перевезли останки в общую кучу для лучшего увековечения, и разрушили могилы, с землёй сровняли. Если бы у меня тогда был теперешний ум, я б тем вредителям глаза кислотой выжгла.

 Вся Рудня возмущалась таким обманом. А до войны в ней 120 дворов насчитывалось. Клуб был, шерстечесалка, два моста, ясли – это мама говорила. А как я уже помню, после войны из 80 дворов деревня состояла. Теперь же только трое коренных жителей осталось. Зато 23 дачи горожане отовсюду имеют. С ними жить веселее. Одним страшно было бы.

Записано в 2017 году.