Мемуар 132. ДЕД И ЕГО БАБЫ. Валацуга

Сведения об авторе смотреть здесь.

 Вольготно живётся, когда годы рабства позади. Когда не надо вставать рано утром и не думать день напролёт, как пораньше улизнуть с работы. Когда можно делать лишь то, что тебе хочется, а не то, что требует рабовладелец. Как хорошо быть пенсионером!

 Я вот уже почти девять лет как пенсионер. На такие рассуждения, приведённые абзацем выше, мне обычно говорят: это если есть здоровье – а если его нет? Правильно! И у меня есть здоровье, поскольку до 69 лет не умер, не прикован к кровати, не поддался имеющимся у меня хроническим недугам, избавился от вредных привычек. Это всё благодаря генам, полученным мной от моих баб, имею в виду бабушек, а не подруг. Давайте соображать.

 Мой дед по материной линии Илья Прусский прожил 59 лет и умер от туберкулёза, а его жена Ганна покинула этот мир по естественной старости в 89 лет, их дочка Волька (моя мамка) протянула 80 лет, состарившись от непосильной деревенской работы. Дед по отцовской линии Терентий Шушкевич был расстрелян дядей Сталиным в 43 года, а его жену Анэту горе привело к преждевременной смерти в 76 лет, их сына Костю (моего папку) задушила астма в 41 год – недуг его отца. Так что вполне сносное здоровье в старости я унаследовал по женской линии. Оттого и должен почитать своих баб.

 Я очень любил бабу Анэту. Стремился к бабуле в Веребки всякий выходной и каждые каникулы. Я у неё был любимым внуком, поскольку был как две капли воды похож на её старшего сына Володю (меня даже назвали в его честь), сбежавшего на севера от колхозного рабства. Моя любовь к бабе Анэте выражается уже в том, что при официальном обращении к ней говорил «бабуля» в то время, когда вторая бабушка всегда слышала от меня «баба». Тем, более что мамка с папкой по обоюдному согласию жили порознь при своих матерях – мамка в Гадивле, папка в Веребках, чтобы помогать старухам вести каждой своё хозяйство. Встречались лишь по выходным для общей работы и любви. Поэтому все мои младшие братья и сестра также стремились к бабуле Анэте – ведь там ещё и папка.

 Зная наше частое общение с обоими бабами, знакомые взрослые часто спрашивали, какая из них лучше. Мы незамедлительно отвечали:

 - Бабуля Анэта.

 От такого ответа мамка тушевалась и обязала нас на каверзный вопрос отвечать, что все бабы одинаковы.

 Мы послушались и стали кривить душой, ведь Анэта была «парадной» родственницей, а Ганна – повседневной воспитательницей, сторонницей такого наиболее эффективного элемента воспитания как розга.

 Бабуля Анэта Парфинович родилась в деревне Волова Гора. Жила с родителями в служебном доме при шлюзовой системе, в устье Веребского канала. Вышла замуж за веребского мальца Терентия Шушкевича. За участие в Первой мировой войне его наградили лесной делянкой. Из хлыстов с неё он соорудил хату в Веребках.

  Коллективизация не очень разорила Шушкевичей – бедновато жили. До неё они имели 18 десятин земли, два коня и две коровы. Терентий стал колхозником, Анэта взялась доить обобществлённых коров. До сих пор у меня перед глазами стоят желваки на предплечьях от постоянных манипуляций с коровьими сиськами. В 1937-м угораздило её заартачиться и не дать колхозному активисту Миснику лучшую корову, которую он выбрал себе с разрешения начальства. Активист настрочил на Терентия донос, будто тот курил польские сигареты. Взяли деда как «польского шпиона» и вскорости расстреляли на Кобыляцкой горе в Орше.

 Это первый эмоциональный удар, который получила бабуля Анэта. Вторым ударом в 1965-м стала смерть сына Кости, моего отца, на 41-м году жизни. Через несколько лет доконала бабулю кончина старшего сына Володи в Кировской области. Она стала сдавать, терять память. Я до самой армии продолжал ездить в Веребки помогать и веселить Анэту. Кстати: почему Анэта? Все её называли шляхтянкой, поскольку придерживалась польских обычаев. И сама этого не только не отрицала, но даже гордилась таким титулом. Однако когда я однажды утвердительно написал об этом, исследователь Василь Азоронок с меня посмеялся и пренебрежительно обозвал Шляхтичем, утверждая, что нет фамилии Парфинович в списке шляхты Речи Посполитой. А может её маманя, фамилии которой я не знаю, была шляхтянкой?

 К бабуле Анэте я ездил не только из сердобольных соображений. При каждом проведывании она давала мне один рубль из своей 12-рублёвой колхозной пенсии, который я пропивал со своими веребскими друзьями.

 Я даже не обиделся на бабулю, когда вдруг она по Веребкам распустила слух, будто я украл её смешные сбережения. Потом нашла их в грубке. Однако моя репутация в деревне была подпорчена.

 Когда я был в армии, бабулю нашли в хате без сознания. Отвезли в Слободскую больницу. Оттуда мамка забрала к себе в Гадивлю. Бабуля окончательно рехнулась и стала не только проситься в свою веребскую хату, но и убегать туда. Её ловили. И, в конце концов, мамка возвратила неуловимую беглянку обратно в больницу. Лепельская племянница Анэты сдала её в Прозорокский дом престарелых. Я после армии дважды посещал бабулю. Она меня узнавала, однако принимала за своего сына и так всем представляла. В 1975-м году мы узнали, что Анэта умерла. Нам о том не сообщили, поскольку не мы её сдавали в Дом престарелых.

 …Я знал, что дед Ильюк Прусский нашёл бабу Ганну в соседней Свяде.

 Однажды любопытство вынудило меня спросить её девичью фамилию. Калитухо! Что по-беларусски – Калітуха. А мы частенько за неимением лучшей еды ели калатуху – расколоченную в горячей воде ржаную муку. Мне очень не понравилась её фамилия, о чём ей и сказал. На что баба Ганна возразила: это самая лучшая в мире фамилия. Я не согласился. Однако понял, что свою фамилию надо ценить, какой бы странной ни казалась она окружающим. Даже если это Шопа. И уж после бабиного нравоучения совсем непонятно мне стало стремление людей сменить фамилию предков, что изредка имеет место и в нашем краю. Знаю отказавшихся от фамилии Лычёвко. А сын моего соседа Вовка Чмырь к школе переписал сыновей на фамилию жены, чтобы дети не были чмырятами. До сего времени не одобряю решение юного соседа.

 Бабу Ганну я не любил, как бабулю Анэту. Она жила с нами: мамкой, второй своей дочерью – инвалидом 1-й группы по голове из-за полученной в колхозных яслях черепной травмы, и четырьмя внуками. Верховодила в основном своими дочерьми. А мы, внуки, её не слушали – экий нам авторитет безграмотный! 

 А ещё я не любил бабу Ганну потому, что она при всяком удобном случае воспитывала нас розгой. «Джынджыка» (охаживание розгой) я получал чаще всех. Вот два примера.

 С Бляблей одним махом скурили без затяжки пачку папирос «Север», сворованную им у отчима. Я до того окосел, что упал без памяти за штабель досок во дворе. Баба стала искать меня, чтобы поворочал сено, и обнаружила спящего. Разбудила больными ударами розги. Я, плача, бросился наутёк, чтобы не учуяла табачный перегар.

 За нашей окраиной Гадивли геологи бурили водоподающую скважину. Жили в вагончике. Мне дали порулить трактором за кусок сала, сворованного мной из домашнего ящика-склада. Баба Ганна обнаружила пропажу и начала меня охаживать розгой. Правда, после двух ударов я сбежал.

 Это что касается моих с бабой отношений. Немного скажу об её жизни. Поженившись, с дедом Ильюком построили хату на его хуторе Ляда. После раскулачивания возвели хату в ближайшей Гадивле, которую в 43-м сожгли оккупанты за оказание приюта партизанам. Во время блокады партизан с дочками скитались по чужим людям Ушаччины как преследуемая партизанская семья. По возвращении в Гадивлю жили в уцелевшей бане. Потом построили третью по счёту хату.

 На войне погибли Васька с Мишкой, сыновья Ганны. В 1955-м умер её муж от туберкулёза, в который переросло отравление нервнопаралитическим газом в окопах Первой мировой войны. От колхозной работы баба Ганна отлынивала. Помогала мамке управляться с опостылевшими мне коровами, свиньями, огородом. В глубокой старости рехнулась. Невозможно было что-нибудь оставить в поле её взгляда – всё собирала и прятала под свой матрас. Однажды на ночь крепко привязал свои носки к ножке швейной машинки. Проснулся от усердного сопения рядом – баба Ганна безуспешно отвязывала их. Крикнул:

 - Что делаешь?

 - Ай, внучек, это я хотела спрятать, чтобы не украли, - невозмутимо ответила баба с твёрдой уверенностью в благородстве своего намерения.

 Потом баба на несколько лет слегла за грубкой. Однажды спросил у неё:

 - Баба, а вот скажи: умирать страшно?

 - Не, унучак, не страшна, - спокойно ответила Ганна. – Жыць ужо надаела.

 На всю жизнь запомнил эти слова бабы Ганны и оттого теперь стареть не страшно. Какую можно получать радость от жизни в её возрасте – умерла в 89 лет, и то, как говорила мамка, отписала себе несколько годков, чтобы не быть старше мужа.

 В общем, с бабами мне повезло – достаточно присутствовали в моей жизни. Моим сыновьям – тоже. Моя мать Ольга Ильинична Шушкевич (Прусская) задушила себя непосильной работой по домашнему хозяйству и ушла из жизни в 2008-м на 81-м году жизни. Мать моей жены Ева Григорьевна Видникевич (Ильич) умерла от старости в 2017-м на 88-м году жизни.

 Пусть и моим любимым внучкам Святаславе и Родаславе служат столько же бабы Наташа Шушкевич (Видникевич) и Зина Гречухо (Кузьмичёнок).

 Большое дело, если тебя по жизни сопровождают бабы.

26 января 2021 года.

Читайте мои единственные в мире «Личные мемуары о красной эре».